Лето бабочек  - Хэрриет Эванс

Миша и Михаил были русскими, но бежали в Вену во время революции. Они не были большевиками или коммунистами как таковыми. Я никогда не слышала, чтобы они говорили о политике, кроме обычных проблем, которые интересовали нас всех в те дни. Они переехали из Вены в Лондон, который к тому времени стал столицей художественного самовыражения, так как Вена и Берлин были под нацистской оккупацией, а Париж нервно оглядывался через плечо. Вскоре я узнала об их прошлом, о Мише, которая была избалованной дочерью белогвардейского капитана русской армии – она была в Зимнем дворце в Санкт-Петербурге, – и о неопрятном юноше, которого она встретила на катке, в возрасте четырнадцати лет, и мгновенно влюбилась в Михаила, сына первых богемских большевиков. Я узнала о том, как они втайне поженились, и об их жизни в Санкт-Петербурге до революции. Чего я так и не узнала – так это об их жизни после побега из России. Они говорили только о своей родной стране, а не о Вене. В Лондоне они жили уже четыре года.

Для меня, привыкшей к порядку и идеальной тишине, их жизнь казалась безумной. Я приходила каждое утро и находила Михаила, спящего за большим столом, уткнувшись лицом в кучу окурков, рядом с беззвучно поворачивающимся граммофоном, и вокруг него несколько гостей спали на стульях мертвым сном: я никогда не знала, откуда они взялись, но все они были явно свободны от работы, которая требовала появляться где-то рано утром. Большинство из них были очень дружелюбны, хотя и неразборчивы; часто они говорили только по-русски, или по-гречески, или на хинди (меня об этом предупреждали, поскольку я сама не знала этих языков). Я готовила им кофе на плите, а Михаил кричал мне, что в его чашке не хватает сахара. Ночью люди толпились в квартире, пили водку и херес, который Миша очень любила. Один из их друзей, довольно неприятный скульптор и профессиональный пьяница по имени Борис, имел губную гармошку и играл неожиданно красиво – когда бы я ни слышала этот резкий и сладкий звук после, он мгновенно и мучительно напоминал мне о том лете, о счастливой невинности его начала.

Через пару недель мне уже казалось, что я всегда жила там. Что-то было особенное в прекрасной Мише, ее меланхоличном очаровании, смешанном с тотальным прагматизмом, и в харизматичном Михаиле, с его приступами ярости и сумасшедшими планами. Эти планы привлекали любого, и человек, сам того не желая, становился их рабом. По ночам не было посетителей, и я думала, что смогу гулять по Лондону или просто спать, но вскоре стало ясно, что Ашкенази любят компанию. И еду. Им действительно нужен был кто-то для готовки; они по-детски нуждались в человеке, который бы о них заботился. Сначала я стеснялась, но вскоре привыкла к этим совместным вечерам, хотя иногда мне было странно, что они всегда хотели быть окружены людьми, чтобы кто-то их слушал, когда они выступают против Сталина, когда поют старые русские песни из своего детства, которые были очень мрачными, и говорят о книгах, которые они читают, о поэтах, которые им нравятся, пока пьют крепкий джин-мартини или джин с тоником. Они очень любили джин.

Когда погода наладилась, мы все чаще сидели в саду: Ашкенази, пепельница и хрустальные бокалы, наполненные джином, и я, спрятав под себя ноги, осторожно потягивая свой напиток и смеясь над их забавной, страстной, смешной беседой. Они бесконечно спрашивали мое мнение о всяких вещах – о поэтах, романах, музыке – и задавали вопросы (на которые я не отвечала) о моем детстве; они были очарованы теми скудными подробностями, которые я рассказывала им о Кипсейке. Они были без ума от английского общества. Вежливый внешний вид, любопытные привычки. Одержимость чаем. Выражения, используемые в окрестностях города («Следите за своей речью», подслушанное Михаилом в автобусе 38, очаровали их – и я не могла это объяснить) и в метро («Пожалуйста, высаживайтесь здесь»).

– Кто вообще в этой стране использует слово «высаживайтесь», Тедди? – вопрошала Миша, закручивая волосы за плечи и складывая руки, глядя на меня. – Тебе часто говорят «высаживайтесь»?

– Как вы будете сражаться с Гитлером? – говорили они оба. – Вы все слишком вежливые.

Я обнаружила, что мне нравятся «легкие домашние обязанности», так смутно упомянутые в рекламе. Ашкенази с пафосной благодарностью приняли мои услуги: они были удивлены тем, что газовые лампы теперь работают, что всю неделю есть хлеб, что у них чистые простыни. На самом деле, я работала для них скорее как экономка, чем как офисный клерк, но мне это нравилось. Дома у меня никогда не было таких обязанностей. Я знала об урожае и овощах и о каждом дюйме Кипсейка и о его истории. Но я никогда не занималась стиркой. Я не знала простейших вещей, таких как взбивание яиц или как жарить тосты, как переворачивать их лопаткой в нужное время. Я никогда ни на кого так не смотрела, как на Мишу, когда она готовила пельмени, немного улыбаясь, когда месила фарш, иногда весело, по-детски трогая меня за щеку ногтем с кроваво-красным лаком. Я никогда не готовила рисовый пудинг и не хранила молоко и масло в миске с ледяной водой, покрытой влажной тряпкой, выставленной снаружи в самой прохладной части сада, никогда не заправляла свою постель и тем более не имела понятия о галлонах кофе, которые я теперь варила каждый день.

Я не имела возможности думать о том, чтобы устроить дом для себя, и именно Ашкенази случайно, доброжелательно и в основном ненамеренно, научили меня всему. И эта способность вертеться самой осталась со мной до конца жизни. На самом деле, к концу жизни это спасло меня.

Эл был не совсем прав, называя Михаила мошенником. «Афина-Пресс» была основана с целью публикации работ товарищей и диссидентов, которые не могли найти себе другой дом. Короткие рассказы о женщинах, замерзающих до смерти на полях, стихи о погромах, свидетелями которых автор был в детстве, яростные баллады об убийстве Троцкого: в течение нескольких лет все это было запасом «Афины», пока продажи не сократились до такой степени, что Михаилу пришлось искать других авторов. Как я уже сказала, они к тому времени были в выигрыше, и он не видел ничего плохого в том, что авторы ему платили: он был очень прагматичен. Возможно, то, что он делал, было немного неискренним. Старый индийский полковник в отставке отправил свои мемуары о времени, проведенном в Индии, для нашего рассмотрения. Мы читали их, а потом – даже если это была самая глупая проза, какую только можно себе представить, – мы писали автору, излагая условия, на которых мы согласились бы финансировать публикацию книги. Мы покрывали расходы на печать, изготовление и редактирование, и благодарный автор платил нам от десяти до двадцати гиней.

Но мы делали наших авторов счастливыми, я в этом уверена. Вышеупомянутый индийский полковник, отставной железнодорожник с рассказом о переезде в пригород Хампстед-Гарден, увядшая красавица, переживавшая тяжелые времена с ее таинственными псевдонимами для джентльменов, чьими услугами она наслаждалась в своей квартире в Друри-лейн, – все это приветствовалось в «Афине», и фактически все давало нам деньги, либо напрямую от автора, либо потому, что иногда, как ни удивительно, книги раскупались широкой публикой. «Пингвинс» даже попросил прочитать мемуары увядшей красавицы, которыми мы очень восхищались в течение нескольких дней, а это означало, что они могли бы напечатать их в мягкой обложке, но затем они отклонили их на основании «непригодности». Мы все равно были польщены.